тут, может, Леший да Русалки водятся, а у нас в квартире какая нечисть? Разве что Домовой…
Лесавка рассмеялась:
– Молодой ты ещё, Алёшка, глупый. Во-первых, нечисти везде полно. Да кабы всегда это были страшные рожи с рогами и копытами, так всё было бы просто и понятно. Только в жизни-то не так, тут порой зло прячется за милейшей наружностью, и не угадаешь, подчас, кому можно доверять, а кому не стоит. Соседка-бабуся, Божий одуванчик, которая угощает тебя пирожками, а перед тем дома шепчет на тесто заклинания, порчу наводит, а ты и знать не знаешь, почему тебе так плохо после её угощенья. А она с румяными щёчками по двору бегает, повеселевшая и довольная. Или друг, что заглядывает в глаза, сочувственно выслушивает о твоих бедах, а уйдя радуется тому, что жизнь наконец-то побила тебя, а то, смотри-ка, совсем хорошо жить начал, лучше, чем он – непорядок. Да много таких лицемеров, у которых на устах мёд, а в заднице жало. Не доверяй всем подряд, Алёша, лицо, ох как обманчиво. Со временем научишься ты распознавать таких двоедушников, и подарок Купалки тебе в том немало поможет. Ну, а во-вторых, как знать, кем ты станешь, когда вырастешь, куда тебя жизнь поведёт, ведь… Не всем дано нас видеть-то. А ты вот увидел, в мир наш заглянул, за грань, за завесу… Кажется мне, что жизнь твоя необыкновенной будет, не такой, как у всех.
– Неужели совсем никому нельзя верить? – грустно проговорил Алёшка, – Как же жить-то тогда, если в каждом врага видеть?
– А не надо врага, Алёша, будь лучше, будь добрее, чем они, будь с людьми ласков. Ты просто душу кому попало, не открывай, иначе затопчут, очернят и заплюют. А душа, сам ты нынче увидел, самое ценное, что есть на свете, ибо она одна бессмертна.
Лесавка вздохнула. Алёшке стало жаль её, несчастная она какая-то, хоть и улыбчивая такая, и приветливая. Словно старается спрятать свою грусть за этой улыбкой, чтобы никто не догадался, что у неё, Алёшка чуть было не подумал – на душе, но тут же осёкся в мыслях. Ведь она говорила, что души-то у неё и нет.
– Лесавка, – спросил он, – А ты…
Но не успел он договорить, как послышался топот копыт. Мальчишка испуганно завертел головой, ничего не понимая. Откуда тут взяться лошади? Да тут и дороги-то нет, так, тропка еле приметная, кабы не Лесавка, так он и вовсе бы уже заплутал. Кто же может мчаться по лесу напролом ночью? Лесавка тоже услышала шум, и тут же дёрнула Алёшку за руку, и толкнула его в кусты, прыгнув и сама следом за ним.
– Кто это? – шёпотом спросил Алёшка.
– Это Она сама едет.
– Кто это – сама?
Но Лесавка зажала ему рот ладошкой и прижалась к кустам, спрятав Алёшку за собой. Топот приближался с неимоверной скоростью. Какой-то безотчётный животный страх накатил вдруг на Алёшку, и так тоскливо, так тошно стало на сердце, что захотелось заплакать, как девчонка, горько и навзрыд. Но рядом была Лесавка, и он не посмел позволить себе такую слабость, лишь вздохнул прерывисто и проглотил комок, вставший в горле. Внезапно топот копыт смолк, Алёшка одними глазами повёл в сторону тропки, по которой они только что шли, и тут увидел такое, от чего его дыхание спёрло в груди, а зрачки расширились от ужаса.
На рослой, крепкой лошади, холёной и чёрной, как смола, такой чёрной, что бока её переливались в свете полумесяца угольным блеском, восседала… Да, это была она, её никто не мог бы не узнать, ибо это была сама Смерть. В длинном чёрном балахоне, сотканном, казалось, из самой тьмы, бездонной, бесконечной, как Вселенная, в которой вращались галактики, зарождались из пыли и потухали звёзды, ходили по своим путям тысячи лет планеты, вспыхивали ярко кометы и проносились где-то в глубине Вечности, оставляя за собою радужные хвосты. Алёшка не в силах был отвести глаз от её одеяния. Оно жило своей жизнью, оно и было – жизнь. Ибо смерть – не конец, но только начало нового этапа твоего бытия. Под широким, бесформенным капюшоном, прикрывавшим лицо, блеснули два сияющих чёрных агата – глаза Смерти, полные мудрости и знания. Сколько существовал мир, столько существовала и Смерть, шла рука об руку с Жизнью, как сестра, не как противница. Алёшка почувствовал сильный, сладковатый запах тлена, смешанный с ароматом свежих опилок и еловых лап, так пахло дыхание Смерти. Он узнал его. Смерть обвела взглядом высокие сосны, берёзки под ними, и остановила взгляд на кустах, в которых укрылись Лесавка и Алёшка.
– Время, – раздался шёпот из-под капюшона, – Время пришло.
Всё застыло кругом, как в вязком, тягучем киселе, смолкли звуки, задрожал, поплыл воздух, жутко захотелось спать.
– Не спи, не спи Алёшка, – затрясла его за плечо Лесавка, – Нельзя засыпать. Из этого сна уже не вернуться. А тебе жить надо!
– Так хочется спать, я только чуть-чуть, самую малость, – пробормотал Алёшка.
– Нельзя тебе спать, – Лесавка уже трясла его, что есть мочи, – А ну, вставай!
Она, не боясь Смерти, и не скрываясь уже, выволокла Алёшку на тропку и принялась тормошить, толкать его, хлопать по щекам.
– Не трудис-с-сь… Его срок вышел-л-л, – прошелестела Смерть.
– Да как же так? Ведь он ребёнок ещё совсем! – Лесавка повернулась лицом к Всаднице, конь под той гарцевал, – Нельзя ему, рано!
– Рано? – усмехнулась Смерть, – Нет понятий рано или поздно для Мироздания, оно неподвластно времени, оно живёт по своим законам. Он должен был сегодня умереть, утонуть в трясине. Но этого не произошло. А это непорядок. Если он останется здесь, он нарушит порядок. Это не положено. Он пойдёт со мной.
– Нет! Нет! – воскликнула Лесавка.
– Отпущенное ему время вышло, – отрезала Смерть, и занесла костлявую руку, показавшуюся из бесчисленных складок балахона, над мальчиком.
– А может быть можно что-то придумать, а, Смертушка? – взмолилась Лесавка.
Та замолчала.
– Иногда можно сделать исключение, – произнесла она, – Но нечасто. И сейчас я не вижу такой возможности.
– Так может, сделаешь это исключение, а? – с надеждой ухватилась за её слова Лесная дева.
– Для этого нужно соблюсти баланс между миром живых и мёртвых, – произнесла Смерть, – Если не уйдёт он, значит должен уйти другой. Кто-то должен уйти за него.
Лесавка обернулась на Алёшку, затем снова посмотрела на Смерть.
– Я могу за него.
Под капюшоном вновь вспыхнули два блестящих агата:
– Ты-ы? У тебя даже нет души. Впрочем… И твоё время не вечно. И к тебе я однажды приду.
– Вот, значит всё возможно! – обрадовалась Лесавка, – Забирай меня! А мальчик пусть идёт с миром!
Алёшка ничего не отвечал, ему было хорошо, и единственное, чего он желал сейчас, это чтобы его оставили в покое, дали насладиться этими волнами умиротворения и истомы, сладкая дрёма качала его на своих мягких руках, мир вокруг терял свои краски, руки холодели, а дыхание становилось всё реже и слабже.
– Ну же! – вскричала Лесавка, – Что же ты медлишь? Я готова! Забирай меня!
Смерть кивнула медленно, и вновь взмахнула своей костлявой дланью, но на этот раз уже над головой Лесной девы. Лесавка замолчала вдруг, торжественно и как-то по-лебединому вытянувшись в струнку, замерла так на мгновение и… Смерть резко опустила руку вниз, и дрогнул воздух, закачался. Алёшка внезапно очнулся от дрёмы, подскочил с травы, закричал, протянул руки к Лесавке, не понимая, что происходит, но Смерть грозно глянула на него и зашипела:
– Нельзя-я-я, не прикасайся к ней, стой там…
Алёшка замер, прижав ладошки к сердцу, ему сдавило грудь, сделалось больно дышать, уши заложило, как в самолёте, когда они летели однажды с родителями в далёкий северный город, в гости к папиному сослуживцу, и тут Лесавка вздрогнула всем телом, поднялась над землёю, вспыхнула как свеча, и не стало её – лишь ворох жёлтых, пожухлых листьев закружился в воздухе, медленно оседая на траву.
– Лесавка! – завопил Алёшка.
– Она отдала свою жизнь за тебя, цени это, – вновь раздался шёпот из-под капюшона, и Смерть, хлестнув своего жеребца, свистнула
